Боль становится сильнее. Под повязкой все горит огнем. Мы без конца пьем воду, кружку за кружкой.
- Где у меня рана? Намного выше колена? - спрашивает Кропп.
- По меньшей мере на десять сантиметров, Альберт, - отвечаю я.
На самом деле там, наверно, сантиметра три.
- Вот что я решил, - говорит он через некоторое время, - если они мне
отнимут ногу, я поставлю точку. Не желаю ковылять по свету на костылях.
Так мы лежим наедине со своими мыслями и ждем.
Вечером нас несут в "разделочную". Мне становится страшно, и я быстро
соображаю, что мне делать, - ведь всем известно, что в полевых лазаретах
врачи не задумываясь ампутируют руки и ноги. Сейчас, когда лазареты так забиты, это проще, чем кропотливо сшивать человека из кусочков. Мне
вспоминается Кеммерих. Ни за что не дам себя хлороформировать, даже если мне придется проломить кому-нибудь голову.
Пока что все идет хорошо. Врач ковыряется в ране, так что у меня в глазах темнеет.
- Нечего притворяться, - бранится он, продолжая кромсать меня.
Инструменты сверкают в ярком свете, как зубы кровожадного зверя. Боль невыносимая. Два санитара крепко держат меня за руки: одну мне удается
высвободить, и я уже собираюсь съездить врачу по очкам, но он вовремя замечает это и отскакивает.
- Дайте этому типу наркоз! - в бешенстве кричит он.
Я сразу же становлюсь смирным.
- Извините, господин доктор, я буду вести себя тихо, но только не усыпляйте меня.
- Эрих Мария Ремарк. "На западном фронте без перемен".